Эпилог

Прошли года. Теперь Гансу уже около тридцати лет. Он все еще живет с своей матерью, с которой никогда больше не говорил о своем призвании. Он все так же набожен, посещает церковные службы, много и горячо молится; но с минуты падения он счел себя бесповоротно потерянным для божественного избрания. Правда, другие, которые грешили и покаялись, тем не менее вступили в белые монастыри, свежие луга, замкнутые кельи, где обитает святой Дух. Сомнения, колебания, удержавшие его на пороге, могут показаться чрезмерными для тех, которые не знают, что происходило между Богом и им. Бог избрал его только для высшей цели. А он сделал себя недостойным этого. Бог призвал его стать светильником душевной чистоты, сосудом целомудрия. Сосуд получил теперь трещину греха, и, как бы она ни казалась затертой, всегда что-нибудь могло просочи­ться через нее. Но что, если это что-нибудь является самой кровью Иисуса, заключенною в этот сосуд? Можно ли ви­ деть, как божественная кровь уходит каплями, точно крас­ная изморозь, увековечивающая вокруг треснутого сосуда пот агонии Гефсиманского сада? Ничто не могло сделать сосуд снова неповрежденным. Ничто не могло изменить того, что совершилось. Это было непоправимо, Бог его больше не желал, не призывал, так как он стал другим…

Таким образом г-жа Кадзан сохранила своего сына и сохранит его до конца жизни, наверно, так как ни одна женщина, никакая любовь не могла бы отныне оспаривать его у нее. Он вышел из своего первого проступка точно из пропасти, к которой он больше не подойдет. Но, сохранив его возле себя, как она желала, она все же, несчастная, сожалеет, чувствует себя виновной в том, что оспаривала своего сына у Бога. Она не могла победить Бога. И теперь она живет, более испуганная своей кажущейся победой, чем ожидавшимся поражением. Она поняла, что она испортила жизнь Ганса и свою. Было бы лучше сознавать, что сын счастлив вдали от нее, чем видеть его несчастным возле себя.

Ганс действительно не может утешиться в своем неудав­шемся призвании; он заперся в Брюгге в старом жилище на улице I’Ane-Aveugle, где его существование является менее светским: он живет вдали от мира, одиноко, как аскет, разоча­ ровавшись во всем; он выходит только раз в день с своей матерью, чтобы присутствовать у ранней обедни в церкви Notre-Dame.

Таким образом их видят проходящими каждое утро в один и тот же час (матери завидовали им, так как ни о чем не догадывались). Среди утреннего тумана, который постепен­но проясняется, они идут вдоль древних набережных столь тихой походкой, столь далекие от всего, что не касается их души, что даже впечатлительные лебеди на каналах не пугались, не чувствовали тени от черной четы, налагавшей траур на их белое безмолвие.

Стихи ☛