Часть первая

Глава I

Когда Ганс Кадзан родился, древнее жилище на улице I’Ane-Aveugle было охвачено радостью. Старый почерневший фа­сад точно развеселился светлым смехом тюлевых занавесок на окнах, которые г-жа Кадзан захотела иметь новыми и светлыми ради этого божественного момента рожденья. Кра­сивое приданое, приготовленное для окон одновременно с приданым ребенка! Ах! Каждое раннее утро и длинные вечера, в продолжение которых в доме шили, кроили, вы­шивали, украшали фестонами эти белые ткани! Радость будущей матери, которая изготовляет, выделывает из самого тонкого полотна, самого прозрачного батиста, и украшает кружевами все то, что должно было окружать члены и сон младенца. Она сама захотела приготовить белье новорожден­ному. Ей казалось, что она одна знала талию, точный размер, так как она сама уже знала будущего ребенка, видела в себе самой его мерку. Затем не надо было прика­саться никаким чужим пальцам к этому приданому ребенка, которое предназначалось для его тела. Собранное и пригото­вленное только ею одной, оно должно было усвоить какую-то нежность от ее рук, движения ее души. Это было бы точно продолжением ее самой. Таким образом, ребенок мог бы подумать, что находится еще в ней, лежа среди тканей и пеленок.

Он родился через год, день в день, после брака его родителей. Двойная годовщина! Сын — наследник для про­должения этого славного имени Кадзан, столь знаменитого с давних пор в этой местности. Отец новорожденного продо­лжал достойным образом носить это имя. Это был ученый, который был назначен архивариусом в этой провинции и вследствие этого жил среди архивов, хартий, первых печат­ных книг, дорогих рукописей, обломков знаменитой эры города Брюгге, достоверных доказательств великого прошло­го, которые он любил переиздавать с объяснениями или в виде ученых монографий.

Во время рождения ребенка он работал над новыми и важными документами, относившимися к Гансу Мемлингу, яркому гению Фландрии, с целью выяснить, была ли рака

мученицы св. Урсулы заказана богатым буржуа, как многие думают, или она была написана им в больнице Брюгге, где находится она и сейчас, в то время, когда он нашел там приют, и ракой должна была выразиться его мечта в ту пору, как он начинал выздоравливать.

Таким образом, отдавшись всецело изучению жизни ве­ликого художника, которым он восторгался, ему пришла в голову мысль дать это имя новорожденному. Ганс! Красивое, немного короткое имя, которое точно устремляется ввысь и снова падает, как пресеченный фонтан. Ганс! Имя святого слуяштеля искусства, которое должно было принести счас­тье. Ребенка окрестили этим именем, которое беспрестанно теперь повторяется в доме отцом, матерью, кормилицей, прислугой, утром, вечером, даже во сне ночью («Ганс! Ганс!»), постоянно производит свой короткий шум, точно омоченный брызгами фонтана, скрытого в комнате.

Радость при появлении ребенка; который одновременно является олицетворением двух людей! Зеркало, где любящие супруги видят друг друга в одном лице! Опьянение семьи, которая только что создается! Но каждое большое счастье является точно вызовом, сильным светом, привлекающим черных бабочек, злую судьбу. Не надо, чтобы были слишком счастливые люди. Они мешают жить всем другим, которым выпадают только посредственные часы, мимолетные радос­ти, розы, поливаемые слезами.

Семья Кадзан была слишком счастлива. Древний, почер­невший фасад дома слишком громко смеялся светлым сме­хом тюлевых занавесок на окнах. Приданое Ганса было слишком белым.

Большое несчастье случилось с его отцом, и вот пришлось обернуть крепом все белое, даже колыбель, точно спустить флаг на этой хрупкой лодке, отправляющейся в жизнь.

Ганс, ничего не понимавший в неожиданном трауре, начинал улыбаться. Трагическое событие произошло ночью. Всегда колыбель Ганса стояла возле постели, где спали его отец и мать. Точно большой корабль находился в соседстве с маленькой лодкой, оберегая ее единственного хрупкого пассажира… Это мать стремилась к такому ревностному наблюдению. Она не осмелилась доверить ребенка кормили­це ночью. Эти деревенские девушки отличаются таким кре­пким сном, настолько отдаются ему, что кормилица могла бы и не услыхать, как проснется Ганс, начнет плакать, она могла дать ему простудиться при его стремлении всегда сбрасывать одеяло, делая жест новорожденных и умираю­щих, которые столь близки к небытию, как будто боятся всего того, что отягощает, делает их неподвижными…

Г-жа Кадзан, напротив, до мелочности заботилась о Ган­се. Она часто вставала, пеленала его в гагачий пух; даже когда она засыпала, что-то в ней продолжало бодрствовать, какая-то мелкая доля сознания, остающаяся у нас и во время сна и пробуждающая нас в дни, когда надо встать рано, чтобы ехать на какой-нибудь вокзал.

Когда ребенок испускал только легкий крик, являвшийся точно трещиной в прочной нити его сна, отец иногда, чтобы не беспокоить мать, протягивал руку к постели, качал минутку колыбель, точно создавал легкую килевую качку для хрупкой лодки, которая вскоре останавливалась непод­вижно среди общего молчания, усыпив своего маленького пассажира. В эту ночь ребенок всхлипывал. Г-жа Кадзан позвала своего мужа, охваченная сильным сном: «Ганс пла­чет. Покачай его немного…» Отец ничего не отвечал. Г-жа Кадзан, наполовину просыпаясь, повторила: «Ганс плачет».

Ее муж не двигался; она ощупала его, чтобы разбудить, настоять на своей просьбе.

Ах! Что это коснулось ее руки? Что это за холод? Она быстро вскакивает, чувствуя своего мужа немым, холодным и неподвижным. Она приближает ночник, который запечат­левал тени на потолке, пятна, какие можно видеть на поверхности луны. Она зовет, осматривает лицо, руки, тело. Все оледенело, все вытянулось, все было кончено.

Теперь точно восковая статуя лежала у колыбели Ганса.

Глава II  ☛