Глава VII

Однажды зимою, в воскресенье, после обеда, г-жа Кадзан и г-жа Данэле условились предпринять экскурсию в Дамме со своими детьми. Ганс, несмотря на свою замкнутость, должен был принять участие, так как его здоровье все еще было слабым и доктор снова предписал прогулки на свежем воз­духе. Все предыдущие дни был мороз, в особенности в последнюю ночь. Вот почему они устроили эту прогулку вдоль канала, ведущего к маленькому мертвому городу. Они знали живописность его берегов во время мороза. На льду устраивается целая ярмарка; стоят лавочки, где продаются пунш, молочные блины; дети танцуют, взявшись за руки, распевают: «Рыбкам тепло под белым ледяным полом; а нам тепло, когда мы бегаем над ними»; конькобежцы, приехав­шие из соседней Голландии, выделяются известным ритмом, чередованием такта, гармоническим раскачиванием, искусс­твом изгибать свое тело, держаться на одной ноге или изменять шаг точно лодка, склоняющаяся то на одну, то на другую сторону волны, в зависимости от прилива и отлива. Бег на коньках для голландцев все равно, что танцы.

Обе семьи, собравшиеся на quai du Miroir, у г-жи Данэле, отправились в сторону Дамме вдоль набережных. Солнце ярко светило. Было холодно, и эта свежесть воздуха, заста­ вившая работать кровь, делала людей веселыми и оживлен­ными. Обе матери болтали. Вильгельмина тоже говорила. Ганс интересовался уличными сценами.

Даже на каналах, покрытых толстым льдом, показыва­лись некоторые отдельные конькобежцы. Получалась стран­ная картина: с обеих сторон воды находится здесь набережная, но, так как канал замерз, получалось как бы три параллельных улицы, точно триптих.

Здесь и там конькобежцы разрезали лед очень близко к прохожим. Можно было бы сказать, что в центре находилось высшее человечество, более подвижное, воздушное, награж­денное как бы лишним чувством, наполовину люди и напо­ловину ангелы, которые на уровне льда пытались летать.

Гуляющие дошли до ворот Дамме. Они обернулись, чтобы изглянуть лишний раз на город, освещенный солнцем. Ах, это солнечное освещение в Брюгге вечером, во время мороза — оттенка свечей на катафалке. Девушки — эти лучи на зимнем пейзаже, как бы потускневший рыжеватый цвет на льду, что-то сходное с медною окисью на старых картинах, придававшее воздуху, каналам, улицам колорит и атмосферу музея! Когда они вышли за город, достигли деревни, следуя вдоль канала, обрамленного деревьями, Вильгельмине захо­телось спуститься немного на лед. Матери перепугались…

Но Ганс, сегодня почему-то особенно радостно настроен­ный, согласился, он держал молодую девушку за руку, желая помочь ей спуститься с поросшего травой берега; из-за покатости спуска они принуждены были бежать. Вильгель­ мина забавлялась, удивлялась: лед был неодинаков в разных местах. Разве это зависело от какой-нибудь химии воздуха, который изменяет вместе и смешивает в одну белую краску быстро сменяющиеся тона, слюду от растопленного свинца, голуооватый цвет вен? Или это вина отражения неба в воде, когда-то поглощенного ею и преобразившегося в ней?

Дальше неожиданно лед совсем потемнел. Кто-то пробе­жал на коньках.

— Точно мелом провели по аспидной доске! — заметила Вильгельмина.

Ганс улыбнулся; ему понравился такой верный образ. Он похвалил за это молодую девушку.

Вильгельмина почувствовала какое-то внутреннее волне­ние. Она не узнавала Ганса в этот день: он казался менее замкнутым и менее мрачным; в первый раз он говорил с ней таким образом. Неужели она начинала ему нравиться?

Так давно она стремилась к этому! Даже сегодня она обдумала свой туалет ради него. Она была очаровательна в своей бархатной шляпе с большим темным мехом, с которым смешивались ее волосы того же оттенка. А ее губки, румяные от холода, очень красные, производили рядом с мехом впечатление храбрости, охоты и крови, как будто поранение уст относилось также к звериной шкурке.

Вильгельмина шла красивым шагом воительницы, став смелее под влиянием мороза, который облегает наше тело, налагает доспехи, призывает к героизму. Она сама казалась себе иною. Неужели это происходило от времени года, которое оказывает на нас такое влияние: расслабляет нас жарою, поддерживает холодом, приводит в уныние дождем?

Может быть, это случилось и благодаря Гансу, его при­ ятным словам, столь неожиданным, придавшим ей сразу силу, горячность, точно она была способна завоевать мир! Между тем на льду было очень холодно ногам, — и Ганс захотел подняться на берег; он помог Вильгельмине вскара­ бкаться на крутой берег, травы которого скользили от инея, — поддерживая ее, крепко держа за руку, в то время как обе матери улыбались, смотря на них.

Вильгельмина вздрогнула, чувствуя свою руку сжатой в руке Ганса, действительно, очень крепкой, доказывавшей, что его здоровье было слабо только по его вине и вследствие его жизни.

Ах! Как это пожатие, которое с его стороны, было только машинальным, причем ничего из его души не передалось пальцам, взволновало Вильгельмину, было для нее как бы сладостным соприкосновением, распространившимся по все­ му ее существу, точно он раздавил в своей руке ароматный плод, осушил сосуд и ароматный сок достиг всех ее членов, распространился во всей крови.

Ей хотелось бы остаться так, держа руку в его руке все остальное время прогулки, всю жизнь.

Но Ганс взял ее руку только для того, чтобы помочь ей подняться на гору, теперь они догнали обеих матерей н шли группою по направлению к Дамме, высокая башня которого уже поднималась, точно черный офорт на бледном экране неба.

Вильгельмина стала молчаливой и задумчивой; ей каза­ лось, что что-то новое произошло между нею и Гансом и, что-то решительное должно было случиться. Никогда она не любила его так, как в эту минуту, и никогда она еще так не надеялась, что он полюбит ее в свою очередь. Она ощущала предчувствие, ей казалось, что решительный час должен вскоре наступить. Вдруг она вспомнила — почему в эту минуту? — что ее мать сказала ей однажды, когда нашла ее в слезах: «мужчины любят, в особенности, когда знают, что их любят!»

Но ни до этого, ни теперь она никогда не осмелилась бы сказать Гансу, что она его любит. Теперь ей казалось, что ей ничего не стоило признаться даже сейчас же. Всегда рано или поздно наступает та минута, которая должна наступить. События осуществляются сами по себе, в особенности в любви. Белый розовый куст первой любви! Цветок должен осыпаться, и мы думаем, что мы его срываем, пока его лепестки сами опадают…

Таким образом, Вильгельмина могла быть одновременно очень спокойной и очень взволнованной и владеть собой среди общего беспокойства. Что было спокойно и несомненно это ее неумолимая судьба, которая должна была разре­ шиться в ней, помимо нее.

Все должно произойти согласно логике тайны; иначе, почему она искала случая остаться одна с Гансом — на несколько минут, чтобы сказать ему о своей любви?

Прежде ей представлялось, что она способна открыться всему миру, только не самому Гансу. Теперь она чувствова­ ла, что она могла бы сказать об этом только ему, ему одному, даже не своей матери, которая, однако, знала все, советовала ей, как поступить… Час свершения ее судьбы наступил, а в таких случаях не воля, а судьба управляет всем.

Вильгельмина знала, что она сейчас поговорит с Гансом и что решится ее судьба. Она была готова, она ждала.

Вдруг на льду канала показались сани, приехавшие из Голландии, запряженные одной лошадью, которая бежала рысью, точно по дороге. Они приближались, быстрые, кра­ сивые, обгоняя ветер, нарушая безмолвие небольшим позвякиваннсм медных колокольчиков.

Г-жа Кадзан, г-жа Данэле и молодые люди остановились, чтобы посмотреть красивую запряжку. На скамеечке сидела молодая красивая женщина с розовым лицом, в одном из тех чепчиков с крыльями, которые носят в пограничных дерев­нях и на которых пристегиваются драгоценности: брошки и кружева с тканями. Позади нее стоял крестьянин, держав­ший длинные вожжи, он имел благородную осанку, у него было гладкое и смуглое лицо, он нагибал к ней шею, согревая ее своим дыханием. Красивая парочка, может быть, только что поженившаяся, совершала свое свадебное путе­шествие в раскрашенных санях, как на лодке!

Обе матери продолжали идти, Ганс остановился и Виль­гельмина с ним вместе, чтобы еще раз взглянуть на нарядное видение, легкие сани, уносившиеся по льду…

Таким образом молодые люди очутились одни. Вильгельмина сказала:
— Наверное, это новобрачные.
— Почему?

— Потому что у них счастливый вид!

Ганс ничего не ответил. Произошла пауза. Но Вильгель­мина решилась, точно какой-то голос заставлял ее говорить, и наступила минута, которая должна была наступить.

Она прибавила:
— Я хотела бы быть на их месте, ехать так с кем-нибудь…

Затем, сделав над собой усилие, она произнесла:

— С тобой, да, Ганс, с тобой, уехать очень далеко, мы принадлежали бы только друг другу…

Молодой человек посмотрел на нее, очень удивленны ничего не понимая…

— Ах, да! Ганс! Так, значит, ты не отгадал? Так давно я люблю тебя… А ты?

Ганс, был смущен. Он прошептал неясные слова:
— Но это невозможно!
Вильгельмине стало тогда страшно; неужели правда он упорствовал в своем призвании, сохранил неизменным свое решение сделаться монахом? В подобном случае зачем была эта кажущаяся перемена, эти приятные слова, это облегче­ние, которое она только что испытала и которое дало ей силы осмелиться?..

Она хотела узнать, выяснить все.

— Невозможно… но почему? Знаешь ли ты, что даже наши матери были бы счастливы?

— Так они знают об этом?

Ганс понял сразу это долгое и трогательное лукавство. Ах, на этот раз это было самое сильное искушение, самая жестокая жертва, которую требовал от него Бог! Конечно, он не колебался; он не сомневался в своем призвании, которое для Бога было определенным и неизменным. Он отдал себя Богу и не хотел отступить. Но он принужден был огорчить эти добрые сердца! Он понимал теперь сближение матери с г-жой Данэле, частые посещения, прогулки. И эта бедная Вильгельмина, которая любила его, такая красивая и грустная в эту минуту!.. Ганс ничего не мог сказать… Они оставались молчаливыми один перед другим, точно между ними был умерший.

Ганс, однако, с той быстротой мысли, которая бывает в такие минуты, подумал, что она была для него искушением, нежными сетями Евы, которая всегда является сообщницей Демона. Ужасное соглашение, поставившее себе целью сто­лкнуть его с пути. Разве она не была уже таковой, когда явилась в вечер первого бала в этом туалете, который так оскорбил его? Он снова увидел плечи, линию спины, обна­женные руки, в особенности пагубные плоды груди, запре­щенные плоды, скрытые под тюлем…

Тогда, собравшись с силами, он заговорил, желая смяг­чить очень грустным и нежным оттенком голоса все то, что должен был сказать.

Да, он никогда не женится; он сделается монахом, и отложил на некоторое время исполнение своего намерения, чтобы пощадить свою мать. Пусть Вильгельмина забудет его, она была для него сестра в годы детства, и останется ему сестрой в святой матери Церкви…

Вильгельмина плакала… Внезапно увидав, что обе мате­ри вернулись, ожидая их, она сделала усилие, удержала слезы.

Они подошли. Наступил уже вечер, скорее, чем можно было думать. Черная колокольня Дамме, которая казалась близкой из-за прозрачной чистоты воздуха, еще была далеко к пространстве. Было слишком поздно, чтобы идти туда. Они вернулись, шли теперь молча, группою. Обе женщины были немного утомлены от острого ветра и ходьбы, Вильгельмина из-за того, что случилось непоправимого в ее сердце, где она точно укачивала мертворожденного ребенка… Ганс, устре­ мив взгляд к потемневшим равнинам, молился про себя.

В них и вокруг них царила меланхолия всего того, что оканчивается, — конца надежды и упадка дня. Г-жа Кадзан, видя замешательство молодых людей, догадалась, что произошло что-то грустное. Она смотрела беспокойная и мрач­ная, как умирало солнце в их глазах. Туман поднимался, густел, доходил от земли вплоть до небесного светила, которое бледнело, исчезало под прозрачным тюлем, тусклым газом.

Когда они подошли к городу, сумерки одержали победу. Мельницы *, на краю склонов откосов неподвижные, наполо­вину скрывшиеся, показывали свои кресты, точно на моги­лах.

Солнце скрылось, как бы ушло зимовать куда-то, в глу­бину неба… Вильгельмина в наступившем мраке не сдержи­ вала больше своих слез. А Ганс молился, благословляя Бога за то, что Он поддержал его в этом испытании и дал ему свыше знамение, каким было для него последнее появление бледного солнца среди тумана, напоминавшее дискос, обла­тку, тонзуру и как бы снова указывавшее ему на его призва­ние.

Глава VIII ☛