Ясли

В сочельник сестра Моника поспешно встала, когда про­било шесть часов на колокольне монастыря, церковь кото­рого точно скрывает под крыльями своих отлогих крыш ажурное гнездышко готических домиков.

Она, обыкновенно быстро вскакивавшая, счастливая от сознания, что проснулась почти ночью, — так как сон является потерянным временем для молитв Богу, — чувст­вовала себя менее оживленной, дурно настроенной, плохо освободившейся от непонятного сна, в котором она видела демона, древнее кладбище, корабли, наполненные священ­ными облатками… Что-то такое неясное и неопределенное, трудно различаемое, точно не вполне разошедшийся дым или развевающийся колокольный звон. Ах! этот сон! Почти никогда она не видала снов!.. У нее осталось смутное впеча­тление печали и презрения к себе.

Чтобы вернуться к реальной жизни, она взглянула в единственное окно своей маленькой кельи, хотела увидеть снова мирную обитель, где протекала ее жизнь. Ночью шел снег, остроконечные крыши домов казались кружевами и головными уборами монахинь.

Как только она оделась, она накинула большой черный плащ на монашеское платье и отправилась в церковь.

Она исполняла ответственную обязанность ризничей в монастыре; в этот день — канун Рождества — ей нужно было расставить чаши, алтари, в особенности — устроить ясли, в которых во время полуночной службы, среди мгновенно зажженных свечей, покажется младенец Иисус, очень похо­жий на младенца с картины Ван-Эйка в соборе.

Сестра Моника уже много сделала, когда начало светать. День боролся с темнотой в древней церкви, отгоняя ее в углы и в мрак исповедален.

Печальный свет проник под своды через одноцветные стекла, отличавшиеся зеленым оттенком, точно замкнутая вода. Однако среди этой прозрачной бледности сестра Мони­ка мало-помалу превращала алтари в островки цветов, ар­хипелаги свечей, ваз и канделябров, где ладан во время службы носится короткими, неясными, голубоватыми волнами.

С мелочною заботливостью, едва притрагиваясь пальца­ми, точно они были из ваты, она вынимала одно за другим все украшения службы, все священные золотые предметы из огромных шкапов, ключи от которых находились у нее, точно она была сестрой-привратницей этих богатств.

В одном углу шкапов лежали ткани, собранные по слу­жебнику; скатерти для алтаря, скатерти для престола, сти­хари, салфетки из тонкого батиста, которые она вынимала, имея в виду число служащих за вечерней службой.

Она принялась бережно сметать пыль с корзин и ваз с цветами, на которые насела пыль точно снег и которые снова расцветали, казалось, оживали и получали свой естествен­ный вид; затем она вспомнила, что надо было одеть Мадонну в белую шелковую одежду, золотую диадему и красивое кружевное покрывало.

После этого оставалось только устроить рождественские ясли, — самая нежная и трудная задача! Она занималась их устройством и заметила, что на колокольне уже пробило десять часов. Неожиданно в церкви скрипнула дверь и затем захлопнулась с глухим шумом. Настоятельница монастыря, которую сейчас же узнала сестра Моника, вошла, направля­ясь к ней в сопровождении женщины из народа, одетой, по фламандскому обычаю, в широкий, черный, раскачивавший­ся как колокол, плащ…

Она скоро узнала, кто была это женщина; вместе с настоятельницей вошла прислуга ее сестры, с огорченным лицом, испуганным видом, возвещавшим несчастье.

— Что случилось? — быстро спросила монахиня, удив­ленная этим неожиданным приходом.

— Сестра, дурные вести…

И она рассказала ей, что ребенок ее сестры скончался. Ночью у него сделался приступ ужасного кашля (этот про­ клятый коклюш!) и он, задохшись, умер…

— О, Христос! О, Дева Мария! — повторяла без конца сестра Моника, не помня себя, рыдая, произнося на всю церковь: «Мое бедное дитя! Моя дорогая крошка! Мой ангелок… скончался!.. Что станется со мной? Мой крестник умер… Моя бедная сестра, что с ней?..»

— Помолимся за нее, — прервала ее настоятельница сострадательным тоном, в котором, однако, чувствовалось приказание.

Очень опечаленная, сестра Моника, привыкнув повино­ваться, преклонила колена, и все три женщины одну минуту оставались распростертыми перед алтарем Мадонны, повто­ряя громко молитву.

Сестре Монике очень хотелось отправиться утешить свою несчастную сестру; но как оставить неоконченным все убра­нство, бросить канделябры без свечей, сложенные ризы, спрятанные ясли? Надо было придать церкви необходимую красоту для рождественского праздника; нельзя было и думать сложить свою обязанность на другую монахиню. На кого? Она одна знала все уголки ризницы, где лежит каждый предмет, необходимую установку, предписанный церемони­ал.

Она обещала прислуге сестры, что придет, как только окончит работу; настоятельница поблагодарила ее за это, и затем обе женщины покинули церковь; и сестра Моника вдруг почувствовала себя еще более опечаленной, поддаваясь еще сильнее впечатлению от смерти ее маленького крестни­ка, которого она так любила.

Ах, как теперь ей было грустно! Как мучительно теперь протекал для нее этот день! Как трудно быть счастливой! Как быстро угасает тот небольшой луч радости, с которым люди иногда просыпаются!

Правда, в это утро сестра Моника, когда встала, ощутила точно снег в своей душе. Ах, эти предчувствия!

Испуганная, огорченная и заплаканная, бедная монахиня ходила из ризницы к алтарю, от алтаря в ризницу, беспре­станно ошибаясь, смешивая все, перестанавливая канделяб­ры, вазы, нарушая необходимую симметрию.

Ее сердце не лежало больше к работе! Она ничего не видела: настолько ее обильные слезы ослепляли ее, сгущаясь медленными капельками у таинственного грота печали.

Расстроенная, она не понимала, что делала, машинально вытирала глаза скатертями, которые несла к алтарю. Дурно или хорошо, но она окончила убранство часовен: статуи красовались в чудных плащах, в канделябрах были вставле­ны новые свечи, святая чаща, все серебро и золото блестело, окружая маленького голубка, — голубя Св. Духа, осыпан­ного драгоценными камнями,

В часовне св. Иосифа стояли уже ясли, налево от хора оставалось только поместить Младенца Иисуса, небольшую восковую статую, художественно исполненную, отличавшуюся таким сходством, что можно было подумать, что это — настоящий новорожденный ребенок.

Она отправилась за ним к одному из шкапов ризницы. Она бережно вынула его, не без религиозного содрогания, точно это был сам Бог. Она боялась, как кощунства, прико­снуться к нему руками, еще более волнуясь в этот день от своего горя. Она завернула свои руки в священную скатерть, чтобы перенести статуэтку. Полная страха и волнения, она несла на место Младенца Иисуса — с внезапным приливом слез, так как этот ребенок напомнил ей того, который умер, и которого она больше не будет держать на руках.

Слезы затуманили ее глаза, она не заметила скамейки на своем пути, она быстро шла и толкнула свою ношу; ткань скользнула, и ее пальцы ощутили священную наготу; она почувствовала инстинктивный и благочестивый страх… Ей захотелось снова подхватить священную скатерть, но в не­ ловком движении статуя еще больше скользнула у нее в руках и через минуту упала на пол и разбилась вдребезги… Осталось несколько отдельных частей: ручки, ножки, голо­ва. Остальной воск рассыпался в мелкий град, точно толче­ное стекло… Ничего не осталось, кроме сверкающей пыли, как после сожигания мертвых тел остается только пепел…

Сестра Моника испустила громкий крик, затем вдруг прислушалась, посмотрела, не видел ли кто-нибудь, что она сделала. Церковь была пуста, безмолвна. Ее глубокое мол­чание охватывало, как неумолимый упрек, картину обшир­ного разрушения. Но безмолвие является верным сообщни­ком; страдая от горя, при котором оно присутствует, оно терпит его и замыкает в своей беззвучной вражде…

Не рассуждая, сестра Моника нагнулась и, дрожа, крас­нея, с руками холодными, как пол, к которому они прика­ сались, она начала собирать все разбитые кусочки, мелкие обломки до самых крошек, оставшихся от статуи, наполняя ими карманы, точно доказательствами преступления, кото­рое надо было скрыть во что бы то ни стало, как будто это был действительно ребенок, который умер и которого желала скрыть монахиня, чтобы уничтожить следы своего греховно­го деторождения!

Сестра Моника действовала так, не думая, машинально, точно в припадке безумия. Затем, пугаясь, что совершила святотатство, она покинула церковь и заперла на ключ дверь.

Когда она вернулась в монастырь, настоятельница спро­сила у нее, все ли готово к полуночной службе. Она ответи­ ла: «да» — не смея рассказать, что случилось.

Но теперь она начинала яснее сознавать свое положение; она чувствовала себя как бы в лабиринте, куда завела ее нервная ложь. В этот вечер, во время службы, все поймут, в чем дело, когда ясли окажутся пустыми. Испытать новую ложь? Сказать, что статуя украдена? Это было бы ужасно и неправдоподобно. Признаться во всем? Но ее станут прези­рать… Вот куда завела ее ложь! Нет выхода! Кто только раз прикоснется к дереву греха, должен съесть все плоды!

Бедная монахиня приходила в отчаяние, все сильнее огорчаясь, как вдруг она подумала: в городе много торговцев религиозными предметами, продающих статуи Мадонн и святых. Может быть, у них можно будет найти Младенца Иисуса; она купит его из своих небольших сбережений, затем принесет его в церковь, когда никто не заметит. С этой надеждой сестра Моника после обеда вышла из монастыря. Она не переставала думать о своей сестре и о смерти своего крестника. Теперь надо было спешить, раз есть возможность все исправить. Как только она окончит свои розыски, она отправится к своей сестре, еще более несчастной, чем она. Ах, какая судьба! Она сама, казалось, тоже потеряла своего ребенка! Ее Младенец Иисус скончался! Можно было бы подумать, что она несет на себе маленький труп!

Она хотела бы избавиться от этих компрометирующих ее обломков статуи; у нее являлась мысль — бросить их под мостик канала, вдоль которого она проходила, направляясь к торговым улицам города.

Но это произвело бы круги на каналах, все увеличиваю­щиеся, как угрызения совести, точно рана, нанесенная са­мой воде, которая будет жаловаться коротким шепотом крутым берегам.

К тому же, если кто-нибудь покажется в этот момент и увидит в воде небольшие части младенца, издали совсем человеческие, кто знает, в каком ужасном преступлении могли бы заподозрить ее!

Она вся задрожала и прибавила шагу среди дождливой декабрьской погоды, когда снег, утром непорочный, быстро превращается в грязь, как и ее наивные, целомудренные мысли сменились пагубными предположениями.

«Действительно, как безобразна жизнь! Как она печальна»! — думала про себя бегинка.

Она входила к нескольким торговцам религиозными пред­ метами, спрашивая каждый раз, нет ли у них готового Младенца Иисуса для рождественских яслей.

Ей отвечали отрицательно… Моника, беспокоясь, гово­рила, что ей необходимо иметь сейчас же… Она продолжала ходить по пустынной набережной, среди холода, грязи, снежных хлопьев, которые мало-помалу портили ее головной убор, расправляли его крылышки и заставляли их падать, точно усталая птичка.

Наконец, она решила отправиться к своей сестре, кото­рая, разумеется, страдает сильнее ее. Она почувствовала как бы угрызения совести за то, что слишком долго занималась личным горем, думала о себе самой, прежде чем подумать о ней. Жестокий эгоизм, проявляющийся даже в самой ис­кренней дружбе! Она любила свою сестру, она любила также бедную крошку.

Теперь, когда она вошла в старый дом, где жила ее сестра, она увидела ребенка неподвижным, похудевшим на большой постели, куда положили его.

Зачем положили его туда? Разве его колыбель не была теперь достаточно широка, когда он совсем не двигался?

Мать была в отчаянии и рыдала. Сестра Моника не пыталась утешать ее; ей тоже было грустно, и она заплакала.

Они обе молчали. Слова замирали на устах. Ах, взгляд живых людей, устремленный на любимые мертвые лица!

Глубина печали материнских глаз, устремленных на ма­ленькие трупы!

Монахиня попробовала прервать тяжелое молчание. «Ах, бедный маленький ангелок! нежный херувим! Ему нечего жаловаться, если милостивый Бог отозвал его так рано в Свой рай. Он не узнает тысячи неприятностей в жизни». Так думала и выражала громко свою скорбь сестра Моника. Она не могла удержаться, чтобы не рассказать своего второго горя, свалившегося на нее в этот день.

Есть минуты в жизни, когда печали словно встречаются в одной и той же душе! Печали, точно птицы, никогда не путешествуют одни!

Моника доверила своей сестре ужасный случай в церкви, свою ложь настоятельнице и свою печаль. Она тоже потеря­ла ребенка, Младенца Иисуса, которого никогда не увидит. Смерть в один день двух близнецов, очень похожих между собою!

Моника, взглянув теперь на своего умершего крестника, нашла у него сходство с прежним Младенцем Иисусом из яслей. Тонкие ручки были так похожи, точно они были сделаны по одному образцу; светлые пряди волос, прилепи­ вшихся ко лбу от последнего пота, казались нарисованными. Легкая краска покрывала щечки, заставляла думать, при освещении горевших свечей, что этот мертвый ребенок — жив, или похож на восковую, бледную, почти живую ста­тую…

В обители, белой от снега и лунного света, церковный колокол звонил, призывая монахинь к полуночной службе. Все монахини покинули свои кельи, направляясь в церковь. Служба уже началась, раздавалось пение сестер на клиросе.

Нежные голоса девушек, светлые голоса, точно их голо­вные уборы, точно пение лебедей при лунном свете посреди ненюфаров.

Действие белизны бумаги, переходившее в голоса наи­вные сольфеджио!..

Бесчисленные свечи горели, только один угол в церкви оставался темным: там скрылись рождественские ясли, ко­торые после службы покажутся при пении рождественских гимнов. Несколько первых редких свечей уже нарушали мрак. Сестра Моника зажигала канделябры. Она дрожала, но никто не замечал этого; затем, вдруг, она почувствовала себя успокоенной, даже радостной, и поспешила окончить мелкое украшение часовни, где, среди уступов ваз с цветами, серебряных курильниц, подсвечников, древних тканей, вскоре должны были показаться ясли, лучезарные, рождествен­ские ясли, на дне которых в блестящей соломе спал маленький, совсем худой и бледный Младенец Иисус, точно восковой, с розовым лицом от света горевших вблизи све­чей…

Сестра Моника отошла в сторону, точно желая проверить свое впечатление. И в это время, когда раздавалось пение рождественских гимнов, Моника удалилась в темный угол перед исповедальней, огорченная, опечаленная, издали смо­тря на Младенца Иисуса, лежавшего в яслях…

Рождественский Младенец Иисус был не кто иной, как ее маленький крестник, умерший в это утро, которого она принесла ночью, тихонько положила здесь с согласия его матери.

Перст судьбы! Воля Бога, ясно очерченная; ребенок умер в такой день только для того, чтобы выполнить свою чудную судьбу — заменить Младенца Иисуса в яслях…

Им обеим пришла в голову эта мысль. Небесное избрание, за которое нужно только благодарить Бога! Утешаясь своей наивною верою, обе женщины, Моника и ее сестра, издали смотрели, с меньшим приливом слез, на бедного умершего ребенка, розового и худенького, лежавшего в яслях, в то время как рождественские гимны, еще более нежные, про­должали развертываться и подниматься к сводам церкви, белые и улетавшие точно Вознесение тканей!

☚  К началу рассказа о городе Брюгге                                                    Призвание ☛